Сто тридцать лет, Василий Ваныч
Майков! оставив на потом,
твоих творений толстый том
никто не читывал: ни на ночь
огарок тепля, ни с утра,
не выспавшись восстав с одра.

Никто. — Своя у книги каждой —
болтали римляне — судьба, —
ни властелина, ни раба,
томимого духовной жаждой,
рука не трогала страниц
сих, будто кто над ухом “цьц“.

Том неразрезанный, бескожий,
презревши переплета ков,
владельца выбирал. ( — Майков!
а помнишь, у тебя в прихожей
подслушивал Державин од
перерывающийся ход:

“Багряну ризу распустила
по небу тихая заря
и тем прекрасных дней царя
приход вселенной возвестила.
Прохладой полный утра час
взывает дух мой на Парнасс;

уже я лиру восприемлю,
хочу воспеть, на ней глася,
приялшу песнь произнося,
что паки мир грядет на землю.”
Ну и т. д.) — Отрадна честь
его разрезать и прочесть.

Блажен избранник, но блаженней
избравший правильно стократ! —
Любимец мудрости, Сократ
новейший тыщу возражений
на это сыщет, — так и ты,
лелея детские мечты.

A century and thirty, Vasily Ivanych
Maikov?! That’s procrastination.
Your creations stretch a volume
no one’s ever opened. Not by the lit wick
near a bedside, nor in the AM, swept
drowsy from their four-poster, rest-

less. No one. Every book (or
so the Romans nattered) has its fate;
but neither slave or master, weighed
low by their soul’s thirst, ran fingers
through these pages, as if a stealthy
someone sealed each eye with a shhh!

This uncut textblock, still skin-free,
disdains the bookcloth’s shackles
and thus selects its owner. (Maikov! Recall
for us Derzhavin. How he eaves-
dropped from your entranceway, heard
the halting progress of your odes:

Quiescent dawn unfurls her scarlet
robes skyward. This trumpets — to the universe —
the tsar’s arrival, tsar of beauteous
days. Sweet dawn now calls my spirit
to Parnassus on its cooling breeze.
Already I’ve accepted the lyre, raised

music till I’m bursting. I sing
my song through her, pronounce
a melody still sweeter: that once
more peace will reach earth. It’s coming.
And so forth, and so on, indeed.)
I’m grateful for this cutting and reading.

So blessed is the chosen, but more
blessed by a hundred-fold is
he who’s choosing. But Socrates’s
offspring, wisdom’s lover, will forge
for this a thousand objections — and so, it seems,
will you, cherishing childish dreams.