Я только однажды видел медведя не в зоопарке. Только один раз в жизни. Хотя я родился и первые свой тридцать с небольшим лет прожил в Сибири. В Сибири, где когда-то родился и умер мой прадед, где родился и умер мой дед, где родился мой отец. А я уехал из Сибири. Уехал далеко и, наверное, без сожаления.

Я родился и вырос в городе, который не могу ощущать ни как большой, ни как маленький. Я не могу понять его размеров. Когда-то он казался мне непостижимо большим, а когда я бежал из него, он bыл удушливо тесен. А теперь, когда я приезжаю, ре..e..дко – редко, приезжаю в мой родной город, я уже не понимаю, какой он. Он большой или маленький для тех, кто живет в нем. А я-то уехал. Уехал и теперь уже не пойму. Никогда.

Не пойму потому, что не знаю какого-то понятийного механизма, а самое главное – не знаю, что, собственно, мне нужно понять. Что?!

Когда-то он казался мне непостижимо большим, а когда я бежал из него, он bыл удушливо тесен. А теперь, когда я приезжаю, ре..e..дко – редко, приезжаю в мой родной город, я уже не понимаю, какой он.

Отчего, когда я где-то далеко-далеко от города, где я родился и вырос, и даже далеко от Родины, захожу в какую-нибудь, я не знаю… Представляете, жара, самый конец июля. Юг. И даже не наш юг, а вообще Юг. В сухой траве стрекочут кузнечики, и все звенит от неподвижной жары. В небе ни облачка, горизонт совсем белый и знойный, а вы при этом осматриваете какую-то достопримечательность, какую-то важную для всех руину. Гид подробно описывает историческую значимость того места, где вы находитесь, а кто-то из группы таких же, как вы, любознательных людей, одетых в светлые шорты, задает какие-то уточняющие вопросы, чтобы показать свою осведомленность. У вас уже белеет в глазах, но вдруг гид увлекает вас и всех остальных дальше, и вы входит в какой-то грот или гробницу, и на вас падает темная прохлада, кажущаяся даже какой-то влажной, но влажной не в плохом, а в спасительно-нежном смысле…

Почему в этот момент вспоминается то, как я, запыхавшийся и разгоряченный игрой, забегал с летного, знойного и пыльного двора в подъезд моего дома?.. Моего дома… там, в том городе, откуда я уехал. И мне уже не важно, что говорит гид, и не важно, что я где-то в таком месте, про которое читали все еще в школьных учебниках истории. Прохлада, и все…

Прохлада такая же, как в старой, еще сталинской постройки библиотеке или кассовом зале кинотеатра, куда я забегал с друзьями, выскочив из раскаленного автобуса. Мы бежали через жаркую площадь перед кинотеатром и врывались в прохладный кассовый зал…

Почему вспоминается кинотеатр? Типовой кинотеатр, которых так много, которые есть в каждом областном или даже в районном центре. Я даже не понимаю, красивый этот кинотеатр или нет, то есть для меня непостижимы архитектурные достоинства этого кинотеатра. Но радость, которую доставлял мне когда-то сам вид этого здания…Мне нравилось даже просто проезжать мимо него на автобусе, рассматривать афиши, слушать, как водитель объявляет остановку: «Следующая остановка – кинотеатр (такой-то).»

Мой город – не старый город. Он и не может быть старым. Он же сибирский город. K тому же мой город моложе других сибирских городов. Но странно, он всегда был наполнен для меня достаточной, а на самом деле гораздо более чем достаточной, исторической глубиной. В нем была история. История, не состаящая из фактов и следов, оставленных этим фактами, а живая, по-настоящему интересная мне лично история.

Мой дед рассказывал мне… До сих пор не пойму и не пойму никогда, зачем он это делал… Зачем он рассказывал мне одинадцаты, двенадцати, ну максимум тринадцатилетнему человеку… Вообще что-то рассказывал. Когда я смотрю на двенадцати- тринадцатилетних людей, у меня не возникает желания рассказать что-то, подобное тому, что мне рассказывал мой дед. А он рассказывал…

Мой дед родился в нашем городе. Он всегда был городским человеком. И это не важно, каким был город тогда, когда родился мой дед. Большим был или маленьким, этот город, для моего деда, я не знаю. Но он в нем родился и умер. Он был образованным человеком, он закончил университет. Мой дед воевал, и вообще он не сидел всю жизнь на одном месте. Но он родился и умер в нашем городе. И, кажется, он был доволен. Хотя что я могу про это знать? Я просто помню, что мой дед никогда мне ничего плохого про город не говорил.

Мост высокий и длинный, мост над темной широкой и быстрой рекой. В моем городе темная и быстрая река. Большая сибирская река.

Он говорил, что, когда ему было столько же лет, сколько мне, то есть двенадцать – тринадцать, у него было две пары ботинок. Хорошие ботинки и плохие. Но все лето, с мая по середину сентября, то есть до самых холодов, он бегал босиком. Дед любил подчеркнуть, что при этом никогда не болел, а любую царапину замазывал глиной и бежал дальше. Он рассказывал, что там, где сейчас новый вокзал, была роща и там они (мой дед и все остальные) ноходили все, что им было нужно. Ели пучку, копали саранку, собирали ягоду, зорили птичьи гнезда и пекли потом яйца на костре. И еще дед говорил, что по берегам нашей реки росла масса дикого чеснока…

В любом городе, который стоит на реке, есть правый и левый берег. Я родился и вырос… не на том берегу, на котором родился и вырос мой дед. Старая часть города была всегда от меня отделена рекой, туда, где все происходило с моим дедом когда-то… давно, туда вел мост. Мост высокий и длинный, мост над темной широкой и быстрой рекой. В моем городе темная и быстрая река. Большая сибирская река.

Когда мы с дедом были в рыболовном магазине, он, которого я никогда не видел с удочкой и даже не мог себе представить в какой-нибудь рыбацкой ситуации, рассматривая лески и прочие снасти, со вздохом говорил, что, если бы у него тогда были такие же, он был точно мог бы прокормить рыбой всю семью, и не только.

Он рассказывал мне тогда, а я запомнил, что они мальчишками бегали на рынок и дергали у коней из хвостов конский волос для удочек. Он говорил, что если кто-то приводил белую лошадь, то хозяину такой редкой лошадь нужно было от нее не отходить, а то животное могло вернуться в деревню вовсе без хвоста. Белый конский волос очень ценился. Белый волос вязали в самом конце снасти, к нему, собственно, и привязывали крючок. Дед даже показывал, как они делали леску из конского волоса. Он объяснял, что не просто привязывали один волос за другим, а как-то еще крутили эти узлы, а потом катали эту леску ладонью по ноге. Дед при этом делал движения, похожие на те, что делают на Кубе, показывая туристам, как скручивали сигары в незапамятные времена кубинские женщины.

Дед говорил, что хозяева лошадей больно и метко хлестали мальчишек кнутами, если успевали. Это происходило когда-то в моем городе. Но в этом же городе когда-то стояли желтые бочки на колесах с надписью «Молоко», и я маленький бегал с битоном купить молока (в нашем городе все говорили «битон» вместо «бидон»). Где-то теперь эти бочки…

А много рыбы в нашей реке при мне уже не было. И рыбалка была еще та. Но дед говорил, что, если бы у него была леска! Потому что конский волос крупную рыбу не выдерживал и легко рвался. Тогда рыба уходила вместе с крючком. А крючки была очень ценны. Их можно было купить только в Торгсине.

А Торгсин был такой магазин, где можно было купить что угодно. В нем было все, что надо! В те скудные у трудные времена в нем можно была купить даже теннисный мячик… Дед говорил о теннисном мяче с каким-то особенным чувством. Видимо, ему сильно хотелось иметь маленький, упругий и очень приятный на ощупь мяч, хотя я не припомню, чтобы он говорил о теннисных ракетках и о том, что он играл или хотя бы видел, как играют в теннис. Какой к черту теннис в моем городе в те времена, да и сейчас тоже… Но купить что-либо в Торгсине можно было только на серебро или золото. В Торгсин несли золотые или серебряные монеты еще царской чеканки. Дед говорил, что на серебряный рубль можно было купить… ну массу необходимых вещей. Пацаны где-то раздобывали эти монеты и покупали блестящие рыболовные крючки, немецкую свинцовую охотничью дробь и картечь для грузил, итальянские медные иглы для патефона в красивых коробочках. Патефонов ни у кого из дедовых друзей не было, но иглы покупали потому, что они стоили копейки, а вещь красивая. Покупали американские стальные перья, чтобы писать. Иногда брали на небольшую компанию дорогие папиросы. Дед говорил, что самыми лучшими были папиросы «Сафо» и «Пушка». На пачке «Пушки» была изображена пушка, а как выглядела пачка «Сафо», я не знаю, и правильно ли я расслышал и запомнил название этих папирос, сейчас уже выяснить невозможно. Может быть, название их было «Сапфо». Но мне трудном верится, чтобы в моем родном городе было отголоски еще и античной истории.

Но главное-то что? Главное, что в моем городе когда-то, во-первых, можно было купить что угодно, а во-вторых, можно было заплатить златом-серебром… как платили пираты… Вот факт, который связывал меня с историей. Мой дед делал это, и, значит, это была не отдельная от меня, не чужая история. У меня до сих пор где-то лежит серебряный царский рубль. Откуда он взялся, я не помню, но в детстве я любил рассматривать его. И по сей день я хотел бы оказаться с этой монетой в том самом дедовом Торгсине на другом берегу реки.

— Evgeny Grishkovets, Реки, Повесть
(Machaon Publishers, © 2005, pp. 5-13)
REPRINTED WITH THE PUBLISHER’S PERMISSION

Only once did I see a bear outside of a zoo. Only one time in my whole life. Even though I was born in Siberia, and lived my first thirty-odd years there. In Siberia, where once upon a time my great-grandfather was born and died, where my grandfather was born and died, and where my father too was born. I ran away from Siberia. Ran far and, I’d dare say, remorselessly.

I was born and raised in a city that now seems neither big nor small to me. I somehow can’t call its true measurements to mind. Sometimes it looms incomprehensibly large, but when I left, it was stifling and claustrophobic. And now even when I return — ra-a-rely, rarely — return to that city of my birth, I don’t know what I’m looking at. It’s big or small for those who live there. And I’m one of those who left. I left and now I can’t understand it. Never.

My mind no longer contains the mechanism to understand the city, and perhaps more importantly, I’m not completely convinced that I need to understand it. How’s that for a problem?

Sometimes it looms incomprehensibly large, but when I left, it was stifling and claustrophobic. And now even when I return — ra-a-rely, rarely — return to that city of my birth, I don’t know what I’m looking at.

This is why, when I’m oh-so-far from the city where I was born and raised, and farther still from my Mother Country, I fall into some strange practices… Imagine: heat, the very end of July. The South. And not just our south, but the true South. Grasshoppers sing in the dry grass, and everything else rings with the immobilizing heat. The sky is cloudless, the horizon burning white hot, and you stand before some kind of attraction, something distinguished among all these ruins. A guide drones on about the historical significance of the place, right where you’re standing, and someone from your group, someone like you, the pedantic people in shockingly bright shorts, asks some probing question to show off their own intelligence. Your vision is starting to blur, when your guide leads you onward, and you enter some cave or tomb, and its dark coolness falls over you, it seems almost damp, but not unpleasantly damp, restoringly so.

Why in that moment do you recall, as I do, running up panting and breathless from the summery, hot and dusty courtyard in front of my house?… My house… there, in that city, from which I fled. Suddenly what the guide says isn’t important to me, and what’s less important still is that I’m in a place preserved in the history texts of schoolboys. The cool air is everything.

Cool air like the inside of a Soviet-era library or the box office of a movie theatre I ran to with my friends, jumping off the scorching bus. We sprinted across the hot square, in front of the movie theatre, and busted into the cool hall…

Why remember a movie theatre? It’s a typical theatre, one of many to be found in the regional or even district centers. I can’t actually call to mind whether the theatre is beautiful, architectural merits being far beyond my powers of comprehension. But the happiness I felt when I held that building in my gaze… It was enough to simply ride by it on the bus, glance at the marquee, listen to the driver announce: “Next stop, (such and such) Movie Theatre.”

My city — it’s not an old city. It can’t be. It’s completely Siberian. And furthermore it’s younger than other Siberian cities. But even so, for me it was always quite sufficiently full, in fact more than sufficient — deeply storied. History lived within it. And not just stories constructed of facts and footprints, abandoned to factuality, but alive, and of very personal interest.

My grandfather told me… I don’t to this day, and never will understand, why he did it… Why he told me as an eleven, twelve or at most thirteen year old boy… He always had something to tell. I feel no desire, when I watch twelve and thirteen year old boys, to tell them the kind of things my grandfather told me. But tell me he did…

My grandfather was born in our city. He was a man of the city, always. It’s not important what kind of city it was when my grandfather was born: was it big or small for him? I don’t know. But he was born and died in it. He was an educated man, he finished university. My grandfather fought in a war; naturally he didn’t sit in one place for his whole life. But he was born and died in our city. And, it would seem, he was content. Although what can I know about that? All I know is that my grandfather never said a bad word about the city to me.

A tall and thin bridge, over a dark, wide, rapid river. In my city, a river dark and quick. A big Siberian river.

He said that when he was my own age, that is twelve or thirteen, he had two pairs of boots: good boots and bad ones. But all summer long, from May until the middle of September, until it was really cold, he ran around barefoot. My grandfather loved to emphasize that he never came to any harm as a result, that he just smeared clay over any scratches he received and ran on. He told me that there, in place of the new train station, was a grove of trees, where they (my grandfather and the rest) found everything they needed. Nibbled sprigs of parsley, dug up Saranka lilies, collected berries, raided birds’ nests and then baked their eggs over the campfire. And what’s more, my grandfather said that along the shore of our river grew a mass of wild garlic…

In any city that stands on a river, there is a right-hand bank and a left-hand bank. I was born and raised… not on the same bank where my grandfather grew up. The old part of the city was always cut off from me by the river, the part where it all happened for my grandfather once… long ago, a bridge led there. A tall and thin bridge, over a dark, wide, rapid river. In my city, a river dark and quick. A big Siberian river.

When we were with my grandfather in the fish and tackle shop, he, whom I never saw with a fishing rod and can’t imagine in any kind of fishing situation, looked over the poles and other bits of gear, and said with a sigh that if he’d only had that sort of thing back then, he’d have fed the entire family and more with fish.

Then, I remember, he told me that the boys would run to the market and pull hair from the ponies’ tales to make into fishing lines. He said that if a person happened to ride a white horse, then the owner could never leave the beast alone, or else they’d return to their village with a completely tail-free animal. White horsehair was a valuable commodity. The light hair was tied to the end of the fishing line, and to it they of course attached the hooks. My grandfather even showed me how he made a fishing line from horsehair. He explained that he didn’t simply attach a single hair to another, but rather he twisted them into knots and then rolled the lines across his lap with his palm. My grandfather said this while making movements much like the ones used in Cuba, to show tourists how Cuban women have rolled cigars since time immemorial.

My grandfather said that if they could, the owners of the horses would lash the boys viciously and thoroughly with a whip. That’s the way it was in my town sometimes. But in that same city there once stood yellow barrels on wheels, imprinted with the word “Milk,” and I ran with a small pail to buy milk (in our city everyone said “pail” instead of “bucket”). Where are those barrels now…

The river was full of fish before my time. And the fishing was about the same. But my grandfather said, if he only had a real fishing line! Horsehair couldn’t hold a heavy fish, and snapped easily. Then the fish got away along with the hook. And the hook was very valuable. You could only buy them at a Torgsin store.

Torgsin was the kind of store where you could buy anything you wanted. Everything you could possibly need was there! In that meager and difficult time it was even possible, in that store, to buy a tennis ball… My grandfather spoke of tennis balls with a special kind of feeling. Evidently, he very much wanted to have something small, bouncy, and nice to the touch, though I don’t really remember him ever talking about tennis rackets, or that he played, or even observed how to play, tennis. What the devil tennis was doing in my town in those days, or even now… But buying anything at all in a Torgsin was only possible with silver or gold. Torgsin carried gold and silver coins which were still an imperial mint. Boys got ahold of those coins somehow and bought shiny fishing hooks, German lead hunting shot and buckshot from Georgia, Italian copper needles for gramophones in beautiful boxes. None of my grandfather’s friends had gramophones, but they bought the needles because they only cost kopeks, and they were beautiful things. They bought American steel quills, to write with. Sometimes a small group would band together to buy expensive cigarettes. My grandfather said that the very best were the “Sappho” and “Cannon” brand cigarettes. On the packet of the “Cannons” there was a picture of a gun, though I don’t know how the “Sappho” packet looked, and honestly it’s now impossible to know whether I heard the name right and remember it correctly. Maybe they were called “Sapphos.” But it’s hard for me to believe that there were any echoes of classical history in my hometown.

So what’s the point? The point is, there was a time in my city, first of all, when you could buy anything that you wanted, and second of all, you could pay with silver and gold… the way pirates paid… It’s that fact that connected me to the story. My grandfather did that, and so it’s not separate from me, not someone else’s story. I still have an imperial ruble lying around somewhere. Where I got it, I can’t recall, but in my childhood I loved to look at it. And to this day I wish I could stand, with that coin, in my grandfather’s Torgsin on the other bank of the river.